«Мы едем, едем, едем…»  (стр. 5)

Во Франкфурт приехали глубокой ночью. Поезд остановился, и все звуки в нём и голоса зазвучали громче. Папа сказал, что ждём немецких пограничников. Мне вдруг стало страшно: немцы же! Но было очень любопытно увидеть их, ведь я никогда не видела вблизи настоящего живого немца.

Никто не спал, может, только дети ещё и спали; все вещи, сумки, чемоданы уже были собраны: нас всех предупредили, что после проверки документов при «пересечении границы» (слова эти действовали на меня магически!) нас повезут в госпиталь.

Поезд стоял на станции уже довольно долго. Мне надоело сидеть в купе и ждать, пока придут немецкие пограничники, и я вышла в коридор. Окна вагона были приоткрыты, за ними была тёплая чернота. Я высунулась в окошко. Неподалёку виднелось невысокое строение: может, магазинчик, а может, и кафе. Домик совсем не был похож на те, что я всегда видела на наших вокзалах и станциях. Странная крыша, окна большие, почти без оконных переплётов, а за ними сияет какой-то зеленоватый свет… и кто-то там двигается, в глубине этого зелёного света, как рыбка в аквариуме!

За домиком, за рельсами и вышками горели жёлтыми и белыми огнями фонари, семафоры красно-зелёными глазами смотрели на нас из темноты. Было тихо, сквозняк приятно обдувал лицо. Тоже пахло гарью, смолой, как на всех вокзалах. И меня вдруг пронзило: а ведь это УЖЕ ГЕРМАНИЯ!!! И я — уже в Германии!

Трудно передать словами весь шквал мыслей, захлестнувших меня: я ощутила что-то очень большое и важное, очень глубокое и волнующее, внутри меня как будто разверзлась Вселенная, и мне даже стало как-то не по себе. И вдруг в голове само собой сложилась фраза: «Здравствуй, Германия! Как-то ты примешь меня?»  — будто я обращалась к кому-то одушевлённому!

Самой странно было от всех мыслей и переживаний, и эту первую встречу с Германией и взволновавшие меня чувства я помню всю жизнь.

Меня звали в купе, а я не могла оторваться от поручней у окна — как приросла! В темноте за окошком послышались мужские голоса, но я не расслышала, о чём они говорили, и вдруг снова пронзило: ой, так ведь говорят-то не на русском! А по-немецки!!!

И я, не выдержав всего накатившего на меня, метнулась обратно в купе и только и выдохнула: «Там немцы!..» Родители грохнули смехом, и очень долго потом смеялись над этой фразой, на многие годы ставшей для нас «крылатой».

И немцы наконец пришли. Подтянутые, спокойные и вежливые, холодно-безразличные, даже что-то говорили по-русски. К нам в купе и не зашли толком. Наверное, испугались, что мы все заразные, «холерные»! А я не спускала с них глаз, я и боялась их, и мне было очень интересно смотреть на них. Чужие какие-то. Невозможно было преодолеть укоренившееся с самого детства: немцы = фашисты! Точнее, даже не просто «немцы = фашисты», а «немцы ≡ фашисты».

(Со временем эти стереотипы постепенно разрушались, но тогда, спустя всего 25 лет после окончания войны, мы, советские дети, у которых игра «в войну» была чуть ли не главной дворовой игрой, воспринимали всё именно так.)

Потом нас выпустили из вагона, посадили в смешные автобусы, повезли куда-то в ночь. Я сидела у окошка и смотрела, где мы едем. Но кроме огоньков «за бортом» и мелькающих в свете автобусных фар белых столбиков ничего не было видно. И вдруг меня осенило: это не столбики, это деревья, у которых нижняя часть ствола покрашена белой краской!

Очень хотелось рассмотреть город — ведь это первый немецкий город, куда мы приехали! Толком ничего так и не разглядела, кроме освещённых фонарным светом нижних этажей домов, но и этого оказалось достаточно, чтобы сразу понять, насколько всё вокруг чужое и незнакомое, ни капельки не похожее на Москву или даже Ленинград. Но всё равно это было очень интересно — как будто смотришь красивое кино!

Госпиталь поначалу произвёл на меня гнетущее впечатление: суровое строгое здание, незнакомая архитектура, гулкие вестибюли, высоченные потолки, огромные окна, и всё это непередаваемо «ненашенское», чужое, холодное. И запах — непривычный, нежилой.

Здесь нас должны были продержать два или три дня. Один наш попутчик всё шутил: «Не вешать носа! Нам, Мальчишам-Кибальчишам, только день простоять да ночь продержаться!»

Нам четверым, ещё двум или трём семьям и нескольким человекам выделили огромную неуютную палату с тусклыми лампами, от света которых стало тошно, захотелось домой. И как это так: столько людей, и все в одной куче, на виду у всех?!

Утро было суматошным, нас куда-то водили, что-то записывали, измеряли нам температуру, потом повели в столовую — огромную, как танцевальный зал. По крайней мере, мне так показалось. А потом нам делали прививки (укол под лопатку), которые были очень болезненными. А может, это мне от страха тоже показалось. Но место укола всё время болело.

На следующий день всё как-то более или менее утряслось: мы уже знали, где здесь что, куда идти, к кому обращаться в случае чего. Папе два раза удалось позвонить в Москву и даже на новое место работы, и он стал немного поспокойнее.

Хотя, по правде говоря, всем нам было не очень уютно. В большой общей палате — женщины, мужчины, дети; все вещи — под кроватями, на тумбочках и на подоконниках, и ничего толком не найдёшь. Людка капризничает и куксится, родители нервничают. Народу полно, в туалеты огромная очередь. А у меня ещё вдруг заныл зуб, и радости мне это не прибавляло, да и сказать родителям про зуб я боялась.

* * *

Но колоссальные перемены в нашей жизни и необычность ситуации пересилили все неприятные стороны, и я продолжала удивляться всему, что окружало нас.

Я не помню, разрешалось ли нам, «холерикам», ходить по этажам госпиталя, но родители мои очень просили меня никуда не отлучаться от них. И я старалась быть рядом с ними, хотя очень хотелось куда-то смотаться (любопытство разбирало!), потому что мне всё здесь было интересно, всё казалось новым и незнакомым. И полы здесь другие, и кафель на полу красивый; столы и стулья, выключатели на стенах, раковины и краники — всё другое! И цепочечки от бачков унитазов не металлические, а пластмассовые, гибкие такие, как шнурочки! А окна — !!! Высокие рамы с полукруглым верхом — будто арки в другой мир!

На стене перед столом постовой медсестры висела бумажка с телефонными номерами, номера состояли всего из трёх цифр, и это казалось необычным и забавным: 5-12, 5-80, 4-30 — прямо как добавочные номера в Москве…

На том же столе Людка углядела чудесную длинную конфетку — красно-синюю, со скошенными уголками с обеих сторон, с тоненькой длинной белой полоской «по экватору». Когда подошла наша очередь то ли сдать градусник, то ли что-то взять у медсестры, Людка приблизилась вплотную к столу и спросила: «Тётенька, а это леденец или ириска?»

Медсестра сперва не поняла, о чём Людка спрашивает, и вытаращила на неё глаза. Людка показала пальчиком на симпатичный и даже аппетитно выглядящий красно-синий прямоугольничек. Медсестра зашлась от смеха, протянула Людке эту «конфетку», и сказала, что это ластик (!), и что она дарит его Людке. Но Людка вдруг очень смутилась от громкого смеха и от такой щедрости, и сказала, что «нет, спасибо, ластик мне не нужен, ириска — лучше!». Все, кто стоял рядом, просто полегли от смеха.

Меня очаровали и заворожили малюсенькие баночки-коробочки с забавным для моего слуха названием «кафизам» (так мне впервые услышалось!), которые на второе утро увидела у наших соседей по столу. Оказалось, это порционные сливки! Маленькая Людка, забыв все приличия, громко заявила: «А почему у нас таких коробочек нет?», на что мама ей спокойно и тихо ответила, что это невозможно, их нужно покупать, а мы сейчас этого сделать не можем, потому что у нас нет марок. Но Людка быстро решила проблему: «Мама, ну марки надо на почте купить!».

Наши соседи-попутчики тут же вручили Людке пару желанных коробочек, и они — малюсенькие! — уютно поместились в её ладошках.

Эта же семейная пара неожиданно выручила нас, одолжив родителям некоторую денежную сумму в марках, и это очень помогло нам в те три дня, что мы пробыли в госпитале.

Первое впечатление от немецких денег: игрушечные. Монетки, смешно и ласково называемые «пфенюшками», были невесомые, забавные. Будто алюминиевые фишки для настольной игры! Они даже не звенели, как обычно звенит наша мелочь, а как-то глуховато перестукивали в руке.

Марки — те уже потяжелее, покрупнее, повесомее, но всё равно как ненастоящие. Бумажные деньги показались очень интересными, я долго разглядывала картинки на них…

По двору госпиталя мы гуляли свободно. Папа среди деревьев отыскал турник и заставлял нас всех или подтягиваться на нём, или просто повисеть и покачаться, чтобы не болело место укола. Скоро у турника собралась целая очередь. Наверное, от безделья всем тоже захотелось поболтаться на перекладине!

Нас каждый день осматривали врачи; раза два, а то и три в день нам измеряли температуру, у кого-то даже брали анализы, но «из нашей вагонной обоймы никто не выпал», как весело говорили взрослые, и через три дня нас всех снова организованно загрузили в автобусы, отвезли на вокзал и посадили в поезд. Не помню, как и куда всех распихали, но так получилось, что те, кто были в нашей палате, ехали вместе, и кто-то пошутил, что теперь так и будем табором колесить по Германии!

* * *

К сожалению, этот отрезок пути оказался не таким долгим, как прежний, и часть Германии за окнами промелькнула очень быстро. Может быть, я в это время спала, может быть, чем-то была занята, но Берлинский вокзал помню смутно, и так же смутно помню, как прибыли мы в конечный пункт нашего непростого путешествия — Вюнсдорф.