«Мы едем, едем, едем…»  (стр. 2)

В горле — ком, переносицу ломит, на глазах слёзы, но я собираюсь с духом и произношу сдавленным от отчаяния и унижения голосом:

— Тётенька, я не вру: у нас поезд Москва – Вюнсдорф, номер семнадцать, с Белорусского вокзала, в 21 час 55 минут, и мне нужно уже быть дома… Мне просто голову оторвут… У меня все вещи отправлены контейнером… мне никак нельзя без штанов! Если не верите — позвоните нам домой, ну пожалуйста! Или отдайте мне мокрые брюки, всё равно какие, только отдайте, пожалуйста!..

…Мне кажется, не произнеси я этот «монолог», — может быть, мы никуда в тот день так и не уехали бы.

Родители не сразу сообщили мне о том, что мы поедем в ГДР. Весной 1970-го года я нередко слышала обрывки разговоров о командировке, о новой работе, но особого значения этим разговорам я не придавала. Иногда родители и бабушка замолкали при моём появлении в комнате, а иногда начинали неестественно себя вести: то невпопад произнесут какую-то фразу, будто только что вспомнили о чём-то, то кто-то задавал нелепый вопрос про соседей или про родственников. Но чаще просто обрывали разговор, переводя его в другое русло. Это казалось немного странным.

Я чувствовала, они что-то скрывают от меня и не хотят посвящать в свои «взрослые дела», и даже пыталась подслушивать, потому что очень хотелось понять, о чём же они говорят. Но мне так и не удалось ничего разведать.

В один прекрасный день папа вдруг решил со мной поговорить. Я всегда знала, когда он собирался «воспитывать — читать нотации», или когда хотел просто поговорить о чём-то задушевном. И в этот раз по тому, как он начал разговаривать со мной, по налёту некой таинственности во всём его облике я сразу поняла, что это будет не просто «разговор за утренним чаем», и даже насторожилась. И уж совсем не ожидала услышать то, что он мне сказал.

Известие о том, что мы можем на пять лет поехать жить в ГДР, сразило наповал. Мы?! В ГДР?! Ой! ГЭ!!! ДЭЭ!!! ЭЭЭР!!! На пять лет!.. Ой как здорово!!! Всё это я прокричала про себя, потому что меня распирало от восторга, меня захлестнуло волной непонятной радости и счастья! Но папа был сдержанным, хотя лицо его улыбалось, и я тоже решила сдержать себя, и тоже стала спокойно разговаривать с ним, хотя уже ничего не соображала от новости. В голове так и билось: ура, мы едем в ГДР, мы едем в ГДР!!! Мы поедем туда, и я поеду в Берлин!!! И я увижу Рейхстаг!!! И всё будет так здорово!!!

Когда пошли фотографироваться на загранпаспорт (а слово-то как звучало: загра-а-анпа-а-аспорт!..), я думала, это будет что-то особенное. Но ничего особенного там не было. Даже, скорее, наоборот: очень строгое и официальное фотоателье, чуть более просторное, чем обычные. Фотограф попросил, чтобы я придвинулась к маме, а мне хотелось сесть отдельно, чтобы быть самой по себе, не наклоняясь к маминому плечу. Но фотограф оказался упрямее и всё-таки усадил нас так, как ему было нужно. Потом мне объяснили, что это «правило такое: дети должны быть сфотографированы на фоне материнской фигуры, чтобы фотографию нельзя было подделать». Маленьких детей не нужно было фотографировать, поэтому запечатлены мы без моей младшей сестрёнки Люды.

Жаль, что снимок чёрно-белый! На нём я в платье, которое мама сшила мне той весной: оно из тончайшего, изумительно красивого зелёного вельвета, а пуговицы — «старинные», купленные мамой задолго до моего рождения. Всё, что было «до меня», я относила к разряду чуть ли не мезозойской эры! Фарфоровые резные пуговки, покрытые перламутровой глазурью, волшебно переливались от малейшего моего движения, от любого изменения «угла освещения».

Летом почти все три месяца я провела в пионерлагере, домой вернулась к концу августа (по правде говоря, уезжать раньше времени из лагеря от моих подружек совсем не хотелось!). Вошла в квартиру — и ахнула: не квартира, а вокзал! По всем комнатам громоздятся какие-то ящики, свёртки, коробки — ни проехать, ни пройти. Сестрёнки Люды дома нет — она ещё на даче детсадовской, и без неё дома как-то неуютно.

На следующий день все эти коробки, ящики и свёртки были погружены в контейнер. Стало ещё неуютнее, потому что всё было не на своих местах, ничего не найдёшь. Но это только настраивало на дорожный лад: мы скоро уезжаем!

Через день или два мы привезли Людку с дачи, а накануне дня отъезда к нам пришли гости. Было шумно и весело, как в Новый год, все шутили.

А я умудрилась пролить на себя вонючее масло из-под шпрот…

У меня — слёзы, меня успокаивают, мне сыплют соль на брюки, предлагают варианты одежды, но я очень люблю эти брюки, которые так похожи на джинсы, только называются «техасы», и я не в силах расстаться с ними, я в них всё лето в лагере проходила, и не хочу носить что-то другое!

Н-да, просто так это не отстираешь, только химчистка… Всё бы ничего, да вот беда: завтра нам ехать, а у меня нет других брюк! Почти всю одежду запихнули в контейнер: раз он придёт уже через две недели после нашего приезда, так чего же тащить вещи с собой в поезд-то?

И вдруг меня осенило: а если пойти и сдать мои техасы в химчистку, в срочную? А завтра я их получу! Времени ещё не так много, я успею до закрытия! Все, кроме папы, эту идею поддержали, и я пошла в химчистку. Не пошла — побежала, потому что срочная химчистка около дальнего выхода метро, а идти до него минут двадцать. Мне повезло: народу не было, я отдала свои промасленные брюки, приёмщица покачала головой, увидев их, но заверила, что всё должно отчиститься.

Весь следующий день был суматошным, каким и полагается быть дню отъезда. Я выжидала время, чтобы пойти за своими любимыми техасами. Мне уже два раза намекали, что, может, мне не стоит идти за ними, потому что и времени мало, и вдруг они не готовы. И что потом их кто-нибудь получит и пришлёт мне. А сейчас ещё есть возможность пойти купить новую юбку или брюки, раз уж я так хочу ехать в брюках. Но я всё равно пошла за ними.

Народу в химчистке полно, очередь длиннющая, еле движется. Тоска. Наконец-то подаю квитанцию. Тётка-приёмщица стала нажимать на какие-то кнопки, чтобы привести в движение огромную овальную вешалку-транспортёр. Вещи, как на карусели, движутся по кругу, я глазами выискиваю свои брюки, но не вижу их. Тётка с квитанцией уплыла в глубину зала, через какое-то время вернулась и радостно сообщила, что сутки-то ещё не прошли, и потому брюки-то ещё не готовы, не просушены, и получить их я смогу только через часок!

Отдаёт мне квитанцию, а я её не вижу: у меня на глазах слёзы. И руки дрожат… и уже умираю изнутри…

— Тётенька, я не могу через час!.. Я сегодня уезжаю, я на поезд не успею!

— Ой, ну хоть какую-нибудь другую причину придумала бы, а то вечно: уезжа-а-аем! По-о-о-езд! Через час!!! Следующий! — и она отвернулась от меня.

Я стою, отойти не могу. Она заворачивает кому-то вещи, на меня не глядит.

В горле — ком, переносицу ломит, на глазах слёзы, но я собираюсь с духом и произношу сдавленным от отчаяния и унижения голосом:

— Тётенька, я не вру: у нас поезд Москва – Вюнсдорф, номер семнадцать, с Белорусского вокзала, в 21 час 55 минут, и мне нужно уже быть дома… Мне просто голову оторвут… У меня все вещи отправлены контейнером… мне никак нельзя без штанов! Если не верите — позвоните нам домой, ну пожалуйста! Или отдайте мне мокрые брюки, всё равно какие, только отдайте, пожалуйста!..

Народ сзади меня зароптал, я не понимала, что они там говорили. Но тётка, взяв у меня квитанцию, снова ушла внутрь зала. Вскоре вернулась и буркнула: «Щас, жди!». Она успела завернуть вещи ещё нескольким клиентам, стоявшим за мной в очереди, и тут ей поднесли мои брюки — новенькие, отглаженные, но всё равно ещё влажные.

— Я не буду тебе их заворачивать, неси их так, они и подсохнут. Эй, а бумажку, бумажку-то возьми!

Но я уже неслась вниз по лестнице. Штаны, на километр воняющие химчисткой, болтались на моей вытянутой руке; я понимала, что выгляжу с ними очень странно, но мне, тогда очень стеснительной девочке, это было уже всё равно: только бы прибежать скорее домой!

О том, что дома мне влетело по первое число, даже и говорить не стоит. Хотя могло влететь и больше, но, на моё счастье, на это уже не оставалось времени.

На вокзал я поехала в непросохших ещё штанах, на которых одно пятнышко от масла так и не отчистилось до конца. Но никто и не заметил, чему я была очень рада. Настроение портило то, что мне всучили в руки сумку с Людкиным горшком, с которым весь день носились, как с писаной торбой: не дай бог забыть столь необходимый и ничем незаменимый предмет первой необходимости!