«Мы едем, едем, едем…»  (стр. 4)

Скоро Брест, граница (слово это произносится очень серьёзным тоном!), и, говорят, можно немного погулять по городу, пока у поезда будут «менять колёса». Только я не понимаю: а как?.. Как такое можно проделать с поездом? Это же не машина! И сколько же времени нужно для этого? Про разную ширину колеи я уже знаю, и мне это понятно. Но менять колёса у всего поезда?!

А ещё мне сказали, что в Бресте самое вкусное мороженое, и его нужно обязательно попробовать. Вот здорово!

Но выйти из поезда в Бресте нам не довелось, не говоря уж о том, чтобы погулять по городу и объесться мороженым. В Бресте разразился скандал. И скандал этот у нас в семье потом всегда называли «брестским холерным бунтом».

В конце лета того года в Астрахани вспыхнула эпидемия холеры. И всех нас — весь поезд!  — как выезжающих из «холерного Союза», не должны были выпускать и впускать на территорию Польши и ГДР без противохолерных прививок. Такое решение было принято утром того дня, что мы ехали в поезде. Но мы не знали этого, пока не прибыли в Брест.

И здесь нам сообщили, что все, кто едет поездом № 17, в обязательном порядке должны покинуть состав: нас повезут в больницы и будут держать на карантине, всем нам будут делать прививки, и только потом мы сможем продолжить наш путь.

Я очень хорошо помню, как сильно огорчилась: ну вот, ехали-ехали, да так и не доехали… И по Бресту не погуляем… И мороженое не поем… И уколы надо будет терпеть… А вдруг нас всех вернут обратно в Москву?!

И жаль, что совсем не помню мою самую первую встречу с нашими пограничниками, о которых думала всю дорогу: вот, пограничники будут! Строгие и торжественные. С собаками, наверное!

Но на всю жизнь запомнила белое лицо папы… Он встал посреди вагонного коридора перед каким-то военным, который резко и грубо разговаривал с пассажирами, и сказал ему, что никто из вагона никуда выходить не будет, что ни в какие больницы и ни в какой госпиталь мы не поедем, и что только вчера утром в поликлинике (СЭС?..) взяли справки, что «контактов с инфекциями нет». И вообще: мы едем из Москвы, а не из очаговой Астрахани, о какой холере тут может быть речь?!

Я никогда не видела папу таким. Он казался мне чужим и незнакомым: решительный, бледный и очень красивый от этой бледности, глаза не серые, а сине-стальные какие-то, голос жёсткий и низкий и одновременно спокойно-ровный — никогда раньше у него такого не слышала.

В вагоне стоял крик, дети вдруг заплакали, их заталкивали в купе, но тише от этого не становилось. Я уже ничего не понимала, мне тоже было сказано засесть в купе и не вылезать оттуда. Захотелось домой, и хотелось плакать, и было очень жалко папу.

Вдруг он влетел в купе, схватил с вешалки пиджак, сказал нам с мамой, чтобы мы закрылись и ни под каким видом «не высовывались даже», а сам он сейчас бежит звонить в Москву. И удрал.

И в это время состав медленно тронулся с места! А как же папа?! Мне стало страшно, что мы сейчас уедем, папа останется здесь, и я никогда больше его не увижу — и заревела, но мама цыкнула на меня, и мне пришлось заглохнуть.

Потом поезд неожиданно остановился. Было тихо. Откуда ни возьмись к вагону набежали какие-то дядьки с железяками в руках. Они сновали туда-сюда, переговаривались, один из них весело подмигнул мне и улыбнулся, прямо как Николай Крючков, любимый бабушкин актёр.

Мы сидели в купе и не знали, что делать, что с нами будет дальше. Пока мы так сидели, вагон вдруг начал как-то странно подёргиваться, всё время слышался какой-то стук, и от этого стука холодело внутри: что это такое? А папа?! Вдруг мы сейчас уедем без него, а он?!

И тут мы почувствовали, что едем, но едем вверх!!! Это было так необычно, так здорово и одновременно жутко, что всё остальное как-то на миг позабылось. Людка, правда, орала во всё горло: «К папе хочу-у-у!.. Пи-и-исать хочу-у-у!..». Её успокоили, посадив на горшок, дали какую-то книжку в руки: сиди, мол, и листай себе! А вагон всё полз и полз вверх, и я очень боялась, что он не удержится, и мы перевернёмся вместе с ним.

Притихшая Людка, устроившись на горшке с книжкой в руках, тихонько напевала: «Мы едем, едем, едем в далёкие края…» — всё, финиш!

Вагон поднялся — я только не могла понять, как же его подняли?! — на большую высоту. За окном так же ходили дядьки-ремонтники, перекрикивались, исчезали под вагоном и что-то делали там: стучали-перестукивали, чем-то грохали. Людка уже прилипла к окну, не оторвать: интересно ведь!

А на маме просто лица не было; она, я понимала, очень переживала за папу, только виду не показывала. Меня же, как назло, так и распирало задавать ей всякие дурацкие вопросы: «А что будет, если папа вдруг отстанет от поезда? А что мы будем делать без него? А что он будет делать без нас, если отстанет? А если нас сейчас выгонят всех?» Но мама только и сказала, что такие вопросы Людка может задавать, но никак не я. Мне стало стыдно.

Под нами всё скрежетало, лязгало и ухало, вагон опять начал дёргаться: мы поехали вниз! Я опять ощутила противный страх, что мы сейчас грохнемся, «въедем» в землю. Но всё обошлось, вагон благополучно опустился, и показалось, что земля и камни прямо у самого носа.

— Ох, присе-е-ели! — нараспев произнесла вдруг Людка, и мы с мамой опять расхохотались до слёз.

Потом наш поезд снова сдвинулся с места, и мы в нём вернулись на вокзал, и это было тоже интересно.

Через какое-то время в дверь нашего купе постучали. Это был папа. За его спиной оказалось очень много народу, почти все из нашего вагона. Папа сказал нам с мамой, что мы уже не должны никуда выходить из поезда, а что поедем до следующей границы, до Франкфурта-на-Одере и, вероятнее всего, во Франкфурте нам придётся сойти с поезда.

И все, кто был в нашем вагоне, так и поехали дальше, до Франкфурта! Всю оставшуюся дорогу ходили друг другу «в гости», из одного купе в другое, бурно обсуждая произошедшее.

* * *

А мимо наших глаз уже бежала Польша. Перемена заоконной «декорации» стала заметна сразу: другие домики, другие садики, другие огородики.

Кто-то из попутчиков пошутил, и эту шутку я, к своему удивлению, потом не раз слышала: «Эх, Польша, Польша!.. Полоски, полоски, клячи; полоски, полоски, клячи, а за клячами — паны ползут!..»