— 27 —

8 октября 2006 года

…Увы, последовательный и плавный переход к страничкам нового дневника невозможен, потому что тех двух тетрадок (за период с сентября 1973-го по апрель 1974 года), о которых я упоминала в самом начале, давно уже не существует. Я никогда не переживала по поводу того, что когда-то порвала и сожгла их, но сейчас, приступив к перепечатыванию дневников, впервые очень пожалела, что однажды поддалась душевному порыву и уничтожила эти тетрадки. А ведь теперь невозможно восстановить это в том же виде, как было. Да, наверное, и не нужно!.. Об одном очень сожалею: в тетрадках тех было много ПОТСДАМА!..

Но я всё же попытаюсь рассказать о том отрезке времени, но только другими словами и уже с позиции меня нынешней.

*   *   *

…Казалось бы, ну что особенного в том, что наши классы объединили, сделав из четырёх — два? Всё равно все мы рядом, вместе, в одной школе, только сидим в разных кабинетах! Но на меня это «воссоединение» подействовало ужасным образом и имело довольно далеко идущие последствия…

В первые же дни сентября возникло острое чувство дискомфорта и какой-то неустроенности: я учусь в чужом мне классе, у нас совершенно другие учителя, кроме Элеоноры и Антонины. С родителями на эту тему говорить не хотелось, да и КАК им объяснить, почему у меня такое настроение? А самым ужасным было то, что там, в другом классе, остался тот, при одном только взгляде на которого замирало сердце и подкашивались ноги!..

Решение начать новый дневник было уже принято, тетрадку специально выбрала тоненькую, чтобы особо уж «не расписываться».

Почему-то на всю жизнь врезалось в память, что первую запись сделала вечером 11-го сентября, в день переворота в Чили; известие об этом тоже потрясло меня до глубины души. Сообщения о гибели Альенде, новое и непонятное слово «хунта», мои воспоминания о чилийцах, что приезжали на Фестиваль с песней «Venceremos!»; линейка в школе и слова Бисмарка об угрозе фашизма… В общем, с таких вот мыслей и фраз и начался мой новый дневничок.

Может быть, ещё и потому дата начала дневниковых записей запомнилась так хорошо, что за день до этого вдруг само собой сочинилось стихотворение, даже не стихотворение, а, скорее, это были мысли, уложившиеся в рифму, которые пришли мне в голову, пока я бродила по вечернему Потсдаму, и которые захотелось записать. Дома я нашла совсем уж маленькую новенькую тетрадочку и написала туда эти зарифмованные мысли, поставив дату: 10.09.73.

Эта тетрадка, заполненная моим стихотворчеством, благополучно сохранилась до сегодняшних дней. Несколько раз я теряла её, и каждый раз с испугом и с ужасом думала, что вот теперь-то она — ах!.. — окончательно пропала, но каким-то образом она всегда находилась или снова возвращалась из чьих-то рук ко мне, и это расценивалось мной как чудо.

А стихотворение было такое:

 Часто в голову приходит мысль:
       А что такое, собственно, счастье?
       Быть может, это чувства, летящие ввысь?
       Или радость, принимаемая за счастье?

       Одни понимают это слово так:
       «Беспечно жить, забот не зная».
       А мне такого жалко: он — чудак,
       И, видно, сам того не понимает.

       Кто-то уверен, что «Счастье —
       В работе, в труде оно!»
       Другие же точно скажут, что
       «Счастье — когда тебе хорошо!»

       И каждый по-своему прав:
       И тот, и другой, и этот чудак…
       Но сколько бы спор ни продолжался,
       Всё равно никогда б не кончался.

       ……………………….
       ……………………….
       Счастье в любви, в осознании того,
       Что тоже любят тебя!

Первые две строки в последнем четверостишии почему-то не придумались, только финальная фраза, которая так и осталась «повисшей»… И в дневнике на следующий день написала: «Удивительно: вчера у меня родились стихи!»

А потом, через несколько дней, когда я опять пошла гулять по городу, в голове так же родились стихотворные строки! Только они были про осень:

 Осень… Промокшая насквозь земля,
       Пёстрый наряд природы…
       За что же люблю я тебя,
       Дождливое время года?

       Наверное, за яркие краски,
       Что даришь деревьям в лесу,
       Или за плавные пляски
       Листьев золотых на ветру.

       А может, за тёплое солнце,
       Что, выглянув из-за туч,
       Будто в маленькое оконце
       Посмотрит на нас — и в путь!

       Или за паутинки,
       Что плавают над землёй;
       А ещё — за первые льдинки,
       Что в лужах звенят под ногой…

*   *   *

Если пролистать эту тетрадку, то по датам, поставленным под этими стихотворениями, можно приблизительно вспомнить то, о чём было написано в двух дневниках, хотя бы малую часть.

Сначала все мысли были заняты только одним: ОДИНОЧЕСТВОМ. Справляться с этим «одиночеством» было очень сложно… Скорее всего, я больше придумывала себе его, нежели оно было на самом деле. Но — носилась с этим, писала об этом, переживала. И в сочинённых стихах, а не только на дневниковых страничках, эта тема тоже присутствовала:

 Вечер… На улицах меньше прохожих,
       Угасла суматоха дня…
       Сколько таких вот похожих
       Вечеров провожу без тебя!

       А как мне хотелось, чтобы
       Пришёл ты из синей мглы,
       И чтоб мы летели к звёздам
       Прямо в объятья Луны,

       И чтобы звёзды сияли
       И счастья желали нам,
       И чтобы небо нам пело
       О двух влюблённых сердцах!

       Но этого, знаю, не будет.
       И ты ко мне не придёшь.
       Скорее всего, забудешь,
       Что где-то Ленка живёт!..

       Вот так я одна коротаю
       Синие вечера…
       И звёзды уже не мерцают,
       И грустно смеётся Луна…

*   *   *

Общаться с теми, с кем раньше училась вместе, а теперь в разных классах, — не получалось. Наверное, я завидовала им всем, но тогда не понимала, что это была зависть. Теперь-то, по прошествии времени, мне про себя всё уже давно ясно, но тогда!..

А тогда жизнь перевернулась. Даже не жизнь, а я повернулась ко всему другой стороной. Школа, учёба, одноклассники — они просто перестали меня занимать так, как это было раньше. Остались чувства, мысли, настроения, которые не давали покоя.

Разумеется, поначалу страницы дневника и стихи были посвящены только одному человеку: тому, кто остался учиться в другом классе… А он и знать-то не знал, и ведать не ведал, КАК и ЧТО о нём думают, и что о нём ВООБЩЕ ДУМАЮТ!..

 Зачем живёшь ты на земле?
       Затем, чтоб делать больно мне?
       Затем, чтоб думать о тебе?..
       Затем живёшь ты на земле?

       Я знаю: я — не для тебя.
       Тебе нужна другая — Таня…
       Я знаю: лишь она одна
       Твоими завладела снами.

       Ещё я знаю: никогда
       Не будем мы с тобою рядом.
       И это знаю: никогда
       Меня не обласкаешь взглядом.

       Зачем же жить тогда на свете,
       Зачем надеяться напрасно?
       Как жаль, что мы уже не дети,
       Ведь у детей всё просто, ясно…

       Но нужно жить, хоть жить ужасно
       На свете без твоей любви…
       Я знала б, что такое счастье,
       Когда бы ты меня любил…

*   *   *

Но у меня ещё был ПОТСДАМ, и именно в Потсдаме, а не в школе, прошёл тот последний школьный год!

От тоски придумала себе занятие: каждый день уходила в парки, в центр города, забредала в какие-то новые для меня улочки Потсдама, и однажды поняла, что это бродяжничество мне очень нравится! Часто таскала за собой Вику; мы отыскивали с ней разные кафе и в итоге облюбовали для себя одно (на втором этаже магазина «Basar»), куда, как мы вскоре узнали, никогда не поднимается никто из НАШИХ, русских. Во всяком случае, бывая там, мы ни разу никого не видели и не встречали. А бывали мы там часто: то прогуливали уроки, то просто так, вечерами, заходили посидеть-поговорить…

Позже из-за этих прогулов-прогулок у меня начались большие неприятности в школе, дневник пестрел Элеонориными записями, но меня это совершенно не волновало и не трогало. Один раз, правда, я не на шутку испугалась, потому что учительский гнев и недовольство мною уже напрямую грозили отразиться на Вике, и мне пришлось «браться за ум»: не срывать Вику с уроков в её классе и не таскать за собой.

А вечерами читала, читала, читала… Читала много, часто ночами. Сестрёнка моя спала крепко, и когда мама порой спрашивала её: «Что, Алёнка опять читала ночью?», то та очень искренне отвечала, что «нет, она тоже спала, как и я!»

И ещё я пробовала что-то писать, какие-то рассказы. Конечно же вся эта проза никуда не годилась. Пока Вика летом и в начале осени жила в Союзе, мы с ней очень часто переписывались, и свои рассказики я отсылала ей. И вот один из её отзывов на мои «шедевры»:

«Вчера получила от тебя письмо, в котором был рассказ про оленей. Ленча, я не знаю, что ты отчаиваешься? Вот даже возьми в пример любого писателя: ведь для того чтобы написать рассказ о жизни оленей, он идёт в лес, наблюдает за природой, разговаривает с лесником, с охотниками; и тебе поэтому не надо огорчаться, что ты не знаешь того, что знают люди, имеющие дело с животными. Да, Ленча, с оленем ты там немного переборщила, а вот описание природы — замечательно! Лека, пиши дальше не задумываясь. Писать надо много. Пиши обо всём: о животных, о птицах, о природе, о любви — в общем, обо всём, о чём можно только писать. А второй твой рассказ мне очень понравился. Я поняла, что ты написала его по песне „Зимний вечер, злится вьюга“, да? Очень красивый рассказ и звучит красиво. Ленча, ты просто фантазёрка, молодец!»

И я, окрылённая такой похвалой, уверовала в себя и осмелела до такой степени, что даже послала какой-то рассказик, написанный на предложенную журналом «Юность» тему, в редакцию. Ответ, на удивление, пришёл довольно скоро. Но после этого письма охота что-то писать моментально отпала.

Была, правда, ещё одна попытка, когда я, по просьбе-предложению Антонины, написала «статью» к приближающемуся Дню учителя и отнесла её в редакцию газеты «Советская армия». Той самой газеты, в которой весной были опубликованы наши школьные сочинения.

Мне не очень хотелось этим заниматься, не хотелось писать что-то про учителей, потому что я НЕ ЗНАЛА, о чём нужно писать. Об их любви и терпении к нам? Или о нашей любви к ним? О десятках пар глаз, смотрящих на учителей? О подвиге учительском или о том, как они «учат нас быть людьми»?

В редакции меня встретила очень красивая стройная женщина — журналист Кира Григорьева. Я протянула ей принесённый листочек с текстом:

— Вот. Принесла… Сказали — написать… Ко Дню учителя…

Прочитав текст, она как-то иронично подняла брови на своём тонком лице, вздохнула и, подвинув к себе бумажку и накрыв её рукой, спросила:

— А что ты сама по этому поводу думаешь? Как ты оцениваешь? Тебе самой нравится, как ты написала?

Я удивилась, пожала плечами и ответила, что, в общем, да, а если честно — то не очень.

— Почему же?

Я не знала, что ответить. Мне сразу стало тоскливо, как бывает на уроке, когда ты не выучила что-то, а тебя спрашивают… Потом выдавила из себя:

— Наверное, потому, что не очень искренне…

Сказала — и ещё больше затосковала и даже испугалась, что меня сейчас высмеют или просто выгонят отсюда взашей.

Но ничего этого, к счастью, не произошло. Меня «крючило», а Кира Кировна говорила со мной мягко и спокойно, даже, как мне казалось, слегка безразлично-усталым тоном, разбирая и анализируя написанное по абзацам, по фразам, по словам. Разобрали «по косточкам», разложили «по полочкам». А ещё она мне сказала несколько слов, которые заставили меня призадуматься… В общем, ушла я от неё минут через тридцать, унеся в сумочке свою «статью», а в душе и в мыслях — некое смятение. Было непонятно, как же мне отреагировать на то, что статью «не приняли»: заплакать от огорчения? Или обрадоваться, что не нужно ничего ни переделывать, ни переписывать?.. Последнее как-то больше понравилось, и я так и сделала — обрадовалась, вздохнув от облегчения!

Через несколько дней я принесла домой очередной номер «Советской армии», в котором была большая статья («чердак», как это называют газетчики), посвящённая то ли этому самому Дню учителя, то ли просто какому-то учителю, — сейчас уже точно не помню. Автор статьи — Кира Григорьева! Я очень внимательно, даже ревностно прочла эту статью несколько раз. Повздыхала-повздыхала, но была вынуждена признать, что мне до такого ещё очень и очень далеко.

*   *   *

…Однажды, когда мы уже жили в Союзе, в один из вечеров я услышала из динамика телевизора мелодичный женский голос. И сразу — уверенность, что я знаю его, слышала где-то, да и интонации говорившей показались очень знакомыми. Кто же, кто?.. Перебрала в памяти всех, кого знала в то или иное время, «проиграла» их голоса… И смутно-смутно всплыло в памяти что-то связанное с Потсдамом… Какой-то стол, бумаги… Библиотека? Поликлиника?.. И только через несколько дней этот не дававший мне покоя голос был «идентифицирован»: это был голос Киры Григорьевой!

А в начале 90-х годов я случайно встретила её на премьерном спектакле (или на юбилейном вечере?..) одного из московских театров. В антракте, выйдя из зала в незаполненное ещё зрителями фойе, я увидела изящную красивую женщину. Она стояла, подняв голову, и рассматривала большие, подвешенные к потолку и будто парящие в воздухе сквозные гипсовые панно. Что-то очень знакомое увиделось мне в облике этой женщины… Она повернула голову в мою сторону, взгляд её скользнул по мне, на какие-то секунды задержался на моём лице, и в тот же момент я поняла, что передо мной стоит Кира Григорьева! Она отвела от меня свой взгляд, но я уже шла к ней.

Ей, видимо, было не привыкать, что незнакомые люди подходят к ней и здороваются. Но мои слова про Потсдам, про газету, про наши сочинения и про её статью в октябрьском номере удивили её очень! А больше всего она поразилась тому, когда я сказала, что всю жизнь помню тот наш разговор в редакции и те слова, сказанные мне напоследок, за которые я ей очень благодарна.

— Да что же такое я Вам тогда сказала? — с улыбкой спросила она.

— Про стереотипы и штампы как в мышлении, так и в изложении. Что никому никогда не будут нужны мои придуманные чувства и рассусоленные душевные состояния. Что нужно не рассказывать о своих мыслях, а стараться писать так, чтобы написанное порождало мысль и какие-то переживания. И что писать нужно тогда, когда тебе есть что сказать другим.