Сочинила я эти строки в день своего тридцатилетия — под настроение, а настроение располагало к философии. И осталось это четверостишие в моей «поэтической» тетрадке, куда писала свои стихи ещё учась в школе. Раза два потом процитировала кому-то и когда-то, да так на том всё и закончилось: рифмованные строки, над смыслом которых я особо не задумывалась. А совсем недавно я не то что вспомнила его, я по-настоящему ощутила, что это такое «годы — как вода…»! И источником этого сильного ощущения стал настенный календарь за 1976-й год…

Судьба этого матерчатого настенного календаря почти ничем не отличается от судьбы других вещей, которые хранятся или хранились у нас со времени возвращения из Потсдама. Купили его летом 75-го года буквально за несколько дней до отъезда в Москву; в суете после приезда про него и не вспомнили, обнаружили его только спустя месяца два, и 31-го декабря 1975 года он уже висел в комнате, да так удачно занял собою простенок, что провисел там лет десять, наверное, пока его не сняли оттуда и… не перевесили в другую комнату, где он тоже — недолго, правда, — болтался на стене красивой картинкой. Потом решили, что он уже и вовсе не нужен: вроде как и надоел, да и запылился, и выцвел… Свернули его в трубочку, но выкинуть не решились, а убрали с глаз долой. И забыли про него.

В конце декабря 2003-го года, разбираясь на полках стенки, папа (тогда уже серьёзно заболевший, но не ведающий об этом…) обнаружил узенький матерчатый свиток, развернул его во всю длину, долго смотрел на него, потом позвал маму и сказал нам:

— Девчонки, а ведь какой был чудесный год, а? Хоть и високосный, но — судьбоносный! Таак, а 2004-й тоже високосный, 28 лет ведь прошло? Значит, календарь сгодится снова! — и повесил эту тряпочку на то же место, где она и висела много лет назад. Но глядеть на этот «старый новый» потсдамский календарь ему оставалось ровно 4 месяца…

А 1976-й год и в самом деле стал для нашей семьи интересным годом. Новогодняя ночь была удивительной, ведь родители пять лет не встречали Новый год дома, в Москве, поэтому в гости к нам пригласили много друзей и родных, а после традиционных курантов и звона хрустальных фужеров, поздравлений, желаний-пожеланий и вручения подарков все вывалились на улицу и продолжили веселиться уже под треск и блеск петард, взрыв-спичек и взрыв-карандашей, сверкающих фонтанчиков, ракет и всякого разнокалиберного салюта, благо за пять лет жизни в Потсдаме накупил папа этого добра с запасом на много лет!

Тогда, в середине 70-х, эти взлетающие петарды и брызжущие разноцветными спиральными искрами фейерверки были, в общем, в новинку, в продаже имелись лишь хлопушки с конфетти и бенгальские огни, и разнообразия пиротехнического, как мне помнится, не было. А тут — красота необыкновенная!..

Веселились от души, что и говорить! Толстенький взрыв-карандаш пристроили на подоконнике одного нашего соседа-приятеля, жившего на первом этаже, подожгли — и отошли. «Подойдём к нему, разбудим, и посмотрим, что же будет?» А было ярко, громко, сильно! Сосед, взлохмаченный и в майке, с треском открыл настежь окно (наверняка оно было заклеено на зиму, раз так затрещало!..) и высунулся, полуголый, в морозный воздух. Его явление было встречено радостными воплями и смехом. Он несколько секунд таращил на нас глаза, потом весело так ругнулся и сказал: «Борька, ты сволочь!» — и вскоре тоже присоединился к нам, уже одетый.

5-го января из Потсдама нам позвонил тот самый Саша (папин потсдамский сослуживец и друг), про которого я писала в своём дневнике 20 июля 73-го года. Он сказал, что приезжает в Союз и что будет в Москве 7-го января. Не знаю, кто больше из нас тогда обрадовался, я или папа, что он встретит своего сослуживца.

Если в Потсдаме в 73—74-м годах, учась в школе, я откровенно высмеивала папино желание познакомить меня с «тем самым лейтенантом», уверяя, что «ну он же старый!», то уже в мае 75-го года, когда «тот самый Саша» неожиданно (для меня – неожиданно!) заявился к нам из Потсдама в Москву с посылочкой от моих родителей, я как будто впервые его увидела и разглядела и даже заинтересовалась им слегка… Бабушка моя была им восхищена, очарована, после его отъезда она только о нём и говорила.

А во время моей поездки в Потсдам летом 75-го я поймала себя на том, что мне очень нравится быть в его обществе, нравится водить его по «моему» Потсдаму, который вдруг оказался за какой-то незримой, но ощутимой чертой уже «прошлой жизни». А ведь от «прошлой школьной жизни» меня отделял ровно один год — всего-то!

После нашего отъезда мы с Сашей переписывались, причём, письма шли от него как папе, так и мне, и это казалось очень милым. Известие о том, что 7-го января («в Рождество!», как было отмечено моей бабушкой) Саша приезжает в Москву, меня обрадовало. 7-го января он приехал… А 13-го февраля мы с ним подали заявку в ЗАГС. Папа от этого известия впал в полную растерянность. «Как, как это так?! Мы с твоей мамой семь лет были знакомы!» На что мною ему было весело сказано: а кто меня в Потсдаме всё время хотел познакомить с лейтенантом Сашей? Крыть было нечем. И 6-го апреля 1976 года наша большая семья приняла в себя мою маленькую семью.