— 13 —

2.05.73

28-го отмечали Наташкино 16-летие. Как здорово: столько дней рождений подряд!

На этот день рождения шла с таким чувством, будто после этого дня рождения должно было быть что-то особенное… Так и случилось. Только «особенное» оказалось не тем, чего я ожидала.

…ОНА ЕМУ понравилась… Я это сразу почувствовала: ни на кого он так не смотрел, как на неё; ни с кем он так тихо и нежно себя не вёл, как с ней. А у меня моментально стало как-то пусто внутри души… Как будто я стою на каком-то обрыве и у моих ног огромное пространство, не заполненное ничем… Ни впереди, ни вокруг нет ничего. Будто один сплошной серый цвет… И так больно щемило сердце… Я встала у открытого окна, выходившего на стену другого дома, на Русский парк. Пахло только что прошедшим дождём, весенней свежестью, цветами, сырой землёй и ещё чем-то неповторимо весенним, что невольно подумалось: как хорошо!.. В небе за парком полыхали зарницы, кто-то разговаривал на улице, в комнате за моей спиной играла музыка, смеялись, шутили и танцевали, пили шампанское и лимонад, звякали фужеры. А я стояла у окна, и мне было очень плохо и грустно. А ОНИ всё танцевали и танцевали… Хотелось плакать…

Я кусала губы, чтоб не разреветься, когда мы с ним танцевали. Что-то аж захолодело внутри, когда он подошёл ко мне… Я даже не сразу поняла, что он подошёл, чтобы пригласить меня потанцевать…

Потом пошли гулять и решили, что снова пойдём на Бельведер. Дождя уже не было. Геша шёл с Титовой, Олейник — с Фроловой, Анохина — с Ковезиным и Трушиным, а Маринка и я остались одни. И тут я не сдержалась — разревелась… Спрашивается, чего реветь-то? А я и сама толком не знала. Слёзы, как горошины, катились по щекам. Я шла по Бельведеру, по его старинным коридорам, уже не испытывая того чувства и настроения, той таинственности, загадочности и всего того, что было раньше. Теперь даже было страшновато идти одной (Маринка шла впереди) среди давящей тяжести колонн, арок и сводов, тёмных потолков. Раньше эти колонны произвели на меня какое-то торжественное и строгое впечатление, а сейчас они давили на меня своей массой, громоздкостью, готовые вот-вот на меня обрушиться; бассейн уже не казался таинственным водоёмом, а был всего лишь гниющей лужей. Уже не было никакого азарта подниматься по винтовой лестнице, зная, что ОН сейчас с НЕЙ…

А когда я поднялась с Маринкой на самый верх Бельведера, то абсолютно ничего не испытала. Я имею в виду, что если раньше (после Маринкиного дня рождения), поднявшись на самый верх, я была просто поражена красотой, что была подо мной, то сейчас я встала и вдруг почувствовала высоту, отделявшую меня от этих огней, почувствовала, что совершенно никакого впечатления от этих огней нет. Я поразилась, какое же у меня различие во впечатлениях.

Дома сразу легла в постель. Всю ночь не спала. Ревела. И всё думала о НЁМ.

А теперь всё так плохо! Особенно после того, как Маринка мне вчера, когда шли на демонстрацию, рассказала, что в тот день, после дня рождения, эти двое гуляли до половины второго, и что они целовались. У меня аж потемнело в глазах по-настоящему, и вся эта демонстрация была просто мучением. Как было горько, как было плохо, я раньше даже не испытывала такого. И даже испугалась самой себя.

…Конечно, — думала я, идя под музыку среди наших, — я ему не нужна! А вообще — кому я нужна?….

30-го и вчера, бродя с Ленкой по Бельведеру, по Сан-Суси, по Развалинам и по кладбищу, по Паулю и по этому круглому бассейну, да и вообще по Потсдаму, никак не могла прийти в себя. Мне было очень плохо, очень грустно, но я этими развалинами и лазанием по ним гнала от себя это дурное настроение…

Кстати, была на Бельведере днём. При дневном свете всё оказалось намного меньшего размера, чем вечером, намного обыденнее и менее привлекательным.

Сверху увидела наш городок, опять ту же стену и стадион, и мы даже услышали крики болельщиков! Увидели и Сан-Суси, и Недлицы, и Русский парк, «Интеротель» и мост на Вердер, и эти развалины у 2-го городка, которые мы прозвали «Пауль», и много ещё чего.

Потом бросили с ней монетку в бассейн, и я загадала желание (глупо, конечно!), «чтобы жизнь моя была всегда счастливой».

На улице за какие-то два дня всё распустилось, всё расцвело, всё лезет «из кожи вон» к солнцу, к свету, к небу. Всё новое и обновлённое, весеннее и счастливое. А я вот сижу и пишу. Потому что больше ничего делать НЕ МОГУ, хоть этой тетрадке излить всё.

Наверное, дневник  — это неплохая штука! Сейчас читаю, вернее, уже прочла книгу Юрия Дружкова «Прости меня…», и там один физик тоже вёл дневник. И так здорово он говорит — прямо мои мысли: «Это необыкновенная штука — дневник, если ты сам его пишешь. Увлекает, и втягивает, и волнует непривычное такое для меня рукоделие. Кажется, я начал его совсем по другому поводу, с иной целью. Но стоило перу пощекотать бумагу — и вот необъяснимо повышается тонус, и непонятно, где пряталось раньше всё это словесное, видимое как наяву, пережитое, но всё-таки опять живое».